1
Пепел взмывал над горячим пепелищем, поднимался к синему небу, охлаждался и оседал вокруг на живое и зелёное.
- Сюда вот давай! Сюда, сюда…
Большаков принимает от сына ведро с водой и выплёскивает его широким веером на тлеющие угли, обугленные брусья – прошлую жизнь. Жар уходит в недра и выси, шумно, строптиво, а на земле остаётся грязь и мокро опавший пепел.
- Всё! Ещё пару вёдер – и всё, - говорит он сыну.
Пожар возник, как всегда, неожиданно и непредсказуемо: из искры, подхваченной весенним ветром. Безумцы сдуру подожгли прошлое быльё, а оно как порох: только и ждёт огня, чтобы взорваться бедою. Гудящее пламя прошло вдоль десятка садовых участков по межевой гриве камыша, как напоминание беспечным: не играй с огнём – опасно.
Шалый весенний пожар только дохнул на всех своей жутковатой возможностью и закончил свой набег на соседнем брошенном участке, заросшем камышом и крапивой. Здесь-то он гульнул по полной. Времянка из бруса тонула в его пламени, а пламя поднималось высоко, фонтанировало и пугало своей непобедимостью. В недрах его что-то трещало, постреливало и даже стонало.
Странным было то, что огонь здесь остановился, устремился ввысь, а за заборы из сетки рабицы – ни в одну сторону – не пошёл. Успел только лизнуть баньку Большаковых, но подоспевшие пожарные не дали ему разгуляться.
Большаков отпустил сына домой, в город, а сам затопил баньку, помня о том, что «будет чист, как трубочист». Он надел что-то ветошное и принялся разбирать пожарище. Ветер утих, и день стоял тёплый, светлый. Яблони полыхали по садам белым пожаром, сквозили запахами, гудели пчёлами.
Обугленные доски Павел сортировал по длине, а тяжёлые, вросшие в грунт брусья, пытался выкорчевать и оттащить в сторону. Время от времени он подбрасывал дровишек в топку баньки, а затем снова погружался в облака чёрной пыли. Чумазый и потный Большаков отплёвывался и бормотал:
- Неблагодарный труд разбирать чужие завалы…
Наткнулся на кучу длиннющих ржавых болтов с гайками и на пачку раскрошившихся электродов, годных теперь только для подвязки помидорных кустов. Запасливый был хозяин. Но уже лет десять, говорят, здесь никто не появлялся. По крайней мере, последние пять лет (столько лет у Большакова сад) – точно.
Нет, тут ещё на полный день работы! Ладно, воздастся тебе за труды твои…Неси свой крест… Большаков садится на штабель брусьев, стаскивает перчатки, снимает лыжную шапочку и глубоко вздыхает. Хорошо!
- Здорово, Паша! – За забором стоял сосед с дальнего конца улицы, куда огонь не пошёл.
- Привет, Володя…
- Да-а… Странно как-то.
- Эт точно, - устало говорит Паша. – Почему здесь остановился, неясно.
- Сам сгорел и времянка сгорела. - Сосед будто и не слышит Павла. – Вот ведь как.
- Не понял: кто сгорел?
- Да хозяин бывший.
- Когда?! – ничего не понимает Большаков. – Сегодня?
- Да нет! Давно: лет девять назад. Странный он был какой-то. Всё умел достать, любой дефицит: и лес, и гвозди, и шифер – всё! А потом – раздавал. Или продавал по дешёвке.
Павел вспомнил о куче ржавых болтов и электродах.
- Начинал строить и бросал. И здесь вот – тоже. Вот и с жизнью так: жил, жил – и бросил. Как пить бросают. Завязал.
- Он что, пьющий был?
- Да нет. Но любил угощать.
- А как же он сгорел? Или - не сгорел?
- Да разное говорят. Даже будто бы застрелился, а потом сгорел.
- Странно. Это как? Где?
- У него ружьё охотничье было. А сгорел…Он будто бы газ в квартире открыл, а когда квартира заполнилась газом, он и выстрелил в себя из ружья.
- Ужасно…
- Ну…Говорят, что не убил он себя, а ранил…
- Что?! Живым сгорел?
Сосед кивает головой.
- Не дай бог!
- Да, уж… Странный. Вот и огонь сегодня только здесь. Ну, ладно. Пока. Пойду я, хозяйка ждёт.
- А дети? Дети – что?
- Не было детей.
Володя пошёл, остановился и обернулся:
- Почему времянка сгорела? Потому что – времянка? Или - хозяин…такой?
Все мы немного странные: кто больше, кто меньше. Паша прикрыл глаза, прислушался к себе: усталость заполняла тело медленно, свинцово, уплотнялась, проникая во все поры от кончиков пальцев до плеч и шеи. Утолив усталость вкусным майским воздухом, он тяжело поднялся с брёвен и поплёлся к бане, которая наверняка уже готова. По пути поднял старую прикроватную тумбочку; подобные до сих пор стоят в обшарпанных палатах наших больниц. Как это она не сгорела? Даже странно. Из ящика тумбочки выпала толстая общая тетрадь, а из неё фотография. На фото была девушка, отдалённо напоминавшая Марину Влади. Удивительно! Как это всё уцелело в этом смерче! Фотография была чёрно-белой, но по ней угадывались и светлые волосы девушки и даже голубые глаза.
Большаков взял в руки тетрадь в коленкоровой тесненной обложке, раскрыл и сразу обнаружил листок. Похоже, что это было письмо.
«Трушка! Мальчишка мой милый! Здравствуй! Медвежонок, ты так неожиданно уехал и даже не пришёл ко мне. Сейчас мне страшно тяжело. Ты ведь единственный, для кого я могу сделать всё. У меня нет человека дороже тебя. Петруш, ты ведь сам всё прекрасно знаешь, а я не умею писать так, как чувствую, не хватает слов. Мне очень, очень плохо без тебя – вот и всё».
