3
Разволновался, однако, ты, Паша! Вон, сигареты пошёл искать, хотя давно бросил курить. Уже было такое: бросал курить, год не курил, а подъезжал в поезде к Степногорску – закурил. Вот и сейчас: словно встречи испугался.
…Как она это делала – непонятно, поэтому всегда было удивительно. Идёт какая-то конференция (или что там?), он в перерыве выходит в фойе и видит её.
- Ты как тут?
- Приехала.
- А узнала как?
- Неважно.
То в отпуск он приезжает и она появляется.
- Откуда?
- Оттуда. Из Краснодара.
Вот – как это? Что за чутьё звериное? И замужем давно. И вроде удачно. Уже появился эдакий снобизм провинциальной девочки:
- Пошляк. Но в основном – дурак. Неумный.
Это она об известном на весь Союз драматурге и писателе.
Из той среды она теперь не уйдёт. И что ей прошлое? Что за манок и музыка? В прошлом – чистота и ошибки. Сегодня - ни чистоты, ни ошибок. Вот ведь штука какая.
У них даже физической близости не было. Когда дошло до этого, Павлик, изнемогая от любви и желания и, смущаясь своей неловкости, выдохнул:
- Я…- первый?...
- Нет, - сказала она.
И он остановился.
И до сих пор на той остановке…
Паша нашёл сигареты, закурил: кайф зазнобил тело необыкновенно! Давай, добавим в топку наслаждений топлива, хлопнем ещё стаканчик своего винца! Своего, своего! Делает Паша вино – любит угощать.
Паша подходит к зеркалу, смотрит на себя. Ну что, дружок, похоже? Чем? Что?
«Давно не писал тебе, а скоро уже Новый год. Поздравляю, Маша! Очень хочу видеть тебя. Может этот год будет счастливым.
Странно, но у меня нет твоего адреса: письмо – вот оно, а конверт пропал. Уловил себя на мысли, что ищу способ дать знать о себе, расшевелить тебя, чтобы ты вспомнила, что я ещё жив, что я был у тебя когда-то. Я не верю, что у тебя всё прошло, но верю, что ты не вспоминаешь обо мне: ни хорошо, ни плохо. Может быть, поздравить тебя с 8 марта по местному радио?
…Посреди уральской зимы, в беспредельности белого снега и мороза, в декабре – вдруг пахнуло талым снегом, влажным ветром, тюльпанами…Чёрт знает что! Весной, Кубанью, тобою.
25 12 69г.»
«Вчера ты мне снилась. Все шикали на меня, а я держал твою руку. Все негодовали, а я целовал тебя. Я видел тебя всю, до родинок, а проснулся – боже мой! – не мог восстановить тебя. Это – ужасно! У меня нет ни одной твоей фотографии. Ты уплываешь, таешь. Я стараюсь сохранить твой зрительный образ, чем только можно: песнями, которые мы любили, фотографиями города, деталями быта... И всё это – попусту. Ускользаешь.
Я люблю тебя, Маша.
27-12-69г.»
«Знаешь, за что люблю я тебя? За нежность. Это очень сложно и тонко – нежность. Ты – самая нежная из всех девушек, которые есть на свете. Это настолько присуще тебе, что никак в тебе не выделяется особо. Это – твоя суть, нежность. Как ты прикасаешься, смотришь, улыбаешься – ты источаешь её, нежность. А сегодня это такая редкость! Ничто так не опошлено, разменяно, растеряно и забыто, как нежность. Есть чуткие, есть умные. Есть тактичные, ласковые, добрые… Но нежные! Это – особый дар. Если сегодня искорки нежности способствуют любви и даже создают семьи, то, как безмерно нужно любить тебя, до краёв наполненную этим чувством!
Нежность… Нечто мягкое и светлое, тонкое и трепетное – это шёлковая искренность любящего. Нежность видит только одного человека. В этом её эгоизм и альтруизм. И боль моя в этом. С кем ты сегодня нежна?»
11-01 70г. (уже – 70-го!)»
Какие вихри там, в выси? Какого цвета? Они питаются вечной энергией любимых и как северное сияние полыхают над планетой, гудят, аккумулируя боль и радость, неукротимость и беспредельность. Там миллионы Джульетт и Ромео, там Маяковский со своей Лилей сгорает от любви и ревности, там вспыхивает оранжево Пётр со своей отвергнутой любовью к Марии, и пурпурно клубится самоотверженность Татьяны Горенко. Павлик, Павлик! Насколько разведены ваши пути, насколько они параллельны и несоединимы?
«Не мог уснуть. Ты. Во всех закоулках памяти.
Сегодня юбилей: последний раз я видел твоё лицо 13 января 1968 года. У твоего дома. Твоё-твоё лицо! Больше ничьё. Только ты так умела смотреть: затуманено, как сквозь иней. «У меня сидит мой парень», - сказала ты. Я до сих пор не верю, что он там был: столько тебя было в твоих глазах, моей Маши! А я грубил. Как я не хотел этого…и грубил. А ты была – ты.
Я ушёл. Хотел ещё раз на комбинат сходить, встретить со смены тебя и не решился. Обиделся. Оставил для своей совести лазейку. Меня пригласили на кафе (туристы праздновали). Я полагал, что ты там будешь. Почему-то уверен был. Из-за этого и пошёл. А тебя – не было. Я уехал. Всё.
Ты знала адрес, на который я уезжал, я говорил тебе. Ты написала письмо, помнишь: «Мне почему-то кажется, что у вас очень холодно и много-премного снега»? Ты написала, а я не ответил. И через месяц ты вышла замуж…
…Уставал после третьей смены ужасно. Но только солнце в цех – легче. Листаю пластины и чувствую позади себя улыбку. Конечно ты! Уже на смену. Задолго до начала. Ко мне. Глаза твои не схватывают моих движений: ты смотришь только на меня, только на меня! Улыбаешься своими неповторимыми туманно-синими глазами. «Трушка, здравствуй!». Такой трепет от твоего: «Трушка». Это ты из «Петра» сделала «Петрушку», а потом и «Трушку». При мне у прессов – всегда карандаш. «Я стихи только что закончил». «Прочитай, Петруш». Визг, грохот, каландры, вальцы, скрипит конвейер… Я беру обрывок бумажного мешка, на котором зафиксировано моё «творение».
Ты не хмурь бровей,
Не смотри осуждающе!
Ты на слово поверь,
Льдок мой тающий.
«Пётр, напиши мне какие-нибудь стихи». Я киваю: «Ладно. Когда-нибудь». «Ты же любишь меня, правда? А не написал мне ни одного стихотворения». Будто я не о тебе пишу! Я потом выполняю обещание. Пишу. Пишу, что ты моё богатство Крезово, что ты живёшь по-осеннему трезво, режимно: школа, работа, кино», «ты – осень моя», а я «в осени весь»…
…Ты провожаешь меня со смены до второй проходной. По свежему, солнечному летнему утру. И мы оба счастливы. Ты машешь рукой и убегаешь: уже одна минута восьмого и тебе пора быть на триммингах. А на другой день дотошные закладчицы допрашивают меня. «Твоя девушка?» Я смущаюсь и киваю. «Скоро свадьба?» Я совсем расплавляюсь и не нахожу ответа. А они смеются. И я начал стесняться твоих провожаний. И становился груб. И ушёл. Ну, почему? почему?! Потом всё повторилось: твоя любовь снова меня заворожила. Потом повторился повтор. Перепады между сближениями всё увеличивались и увеличивались.
Ты была до конца моей, и я понимал это. И подличал. И хамил. Это становилось невыносимым. Ты сказала: «Я брошусь под машину…» Я засмеялся. Ты сошла с тротуара и попала под автобус. Машина завизжала тормозами, протащилась юзом, оставив пыль от кузова на твоей «болонье». А ты стояла мёртвой. Шофёр выскочил с монтировкой и матом. И замер, увидев тебя. А ты – стояла. И я не мог двинуться. Затем ты медленно повернулась и пошла ко мне. Но ты не ударила меня и не ушла. А стала напротив и опустила голову. Потом сказала: «Тогда я стану проституткой. Пойду по рукам… Ты хочешь этого?» Я стоял бледный и перепуганный. Был отвратителен, но снова схамил: «Глупая! Кому ты докажешь? Тебе ведь хуже!» Ты подняла на меня глаза, полные слёз: «Труша! Ну что мне делать? Я люблю тебя…»
Господи! Почему я тогда не сдох! А я был близок к этому.
Начинался новый цикл. Последний.
