Вчерашнее событие хоть и обсуждалось всеми бурно, но мужики ходили хмурые, как в первый день великого поста. Битые, с синяками и ранами. Многие стыдились вчерашних боевых действий, но были и такие, кто тайно, по-змеиному шипели: « Ужо мы им…».
Героем дня был кузнец Григорий Кендюх.
…Данька чумазый, потный, счастливый помогает Кендюху в кузнице.
– А шо, дядько Григорий, – спрашивает Данька на малороссийский манер, – не страшно было?
– Тю-ю! Ты шо, Данило? Я же – правый. А с правдой – не страшно, – улыбается кузнец. – А шо ты, хуторянин, на украинской мове заговорив? Ты же нэ хохол, у тоби своя порода. Зачем менять её?
– Мне нравится, – смутился Данька.
– А-а, – говорит Кендюх. – Шо ж , тады – куй, куй.
После вчерашнего ливня день выдался для хлебороба бестолковый: работы – ни в поле, ни на лугу. Где дороги протряхли, там пробуют возить навоз на парЫ, а так… Праздный день для размышлений. Вот и отпросился Данька у отца в кузню к дядьке Григорию. Гаврила не возражал и даже обрадовался: вспомнил видЕние Пантелея на погосте весною. Вот как он, Пантелей, видит ОТТУДА, что надо внуку? Так что – не перечь, папаша…
– Дядько Григорий, – говорит Данька, будто продолжает спор, – но ведь они – пьяницы!
Григорий понимает, о ком говорит Данька, соображает, как ответить ему, чтобы было понятно.
– Ох-хо-хо! И другие, хлопчик, сосут горилку – нэ тильки воны.
И поправляет зазевавшегося Даньку:
– Клещи дюжее держи, хлопчик! Вот так. Жизнь у «карачаров» – погана: им хуже, чем вам.
– Почему?
– Потому што – пришлые, чужие. Ни земли, ни родни. Вот они и богУют, буянят – защищаются.
Даньке не всё понятно в ответе, но он верит кузнецу. А потом выставляет ещё один упрёк «карачарам»:
– Они девушек обижают, – и краснеет.
Но лицо его от огня и так красное и потому дядька Григорий не догадывается о ходе его мыслей.
– Ну, за дивчину сразу надо – дрЫном вдоль хребта: нэззя забижать дивчат. Но и у вас, хуторянин, забидчики е. И у них е добри парубки.
Возле такого «доброго парубка» и находилась сейчас Даша. Мать отпустила её к подружкам, а она – к школе. После вчерашнего мордобоя испугалась за своего Емелю: ведь он – с «карачаровского» конца. Прибежала вот защищать. И поразилась – тихо. Нет, птички поют, солнце светит, слышится далёкое, во дворах, «ко-ко-ко!» кур, кряканье уток – слышно. Но в эти естественные звуки не вплетаются ни стук молотков, ни звуки пилы, ни голоса людей. Потому – тишина.
Будто место возле школы – заклятое или прокажённое: колокольчики будто звенят и отпугивают здоровых. Как так?! Сельский майдан, площадь: слева – церковь, лавки, справа – лавки, вокруг – хаты, а – никого! И признаков этого «никого» не видно: ни платка, ни лицА. Попрятались что ли за плетнями?
Перед Дашей – школа и за нею лес вдали. Тишина. Только кукушка подала голос и поперхнулась.
– Я те дам! – говорит Даша. – А ну – кукуй!
И кукушка закуковала.
Даша идёт к белому основанию школы, к её началу, выведенным углам, где тоже нет жизни, а если есть, то она спряталась как перепёлка в жнивье.
– Эй! Кто там! – зовёт Даша.
Только кукушка в ответ: «Ку-ку!»
– Емельян! Емельян Еремеевич!
– Ку-ку!
Даша выходит на строительную площадку и сразу за кладкой сталкивается с Ашотом-каменщиком.
– Тс-с-с, – говорит тот, приложив палец к губам.
– Где Емеля? – спрашивает Даша.
Ашот показывает пальцем за стенку-перегородку.
– Выходи, Емеля, моя потеря! – зовёт Даша и идёт за перегородку.
– Ку-ку! Ку-ку! – надрывается кукушка.
– Замолчи! Мне столько не прожить! Хватит, нашла я его.
Кукушка замолкает.
Емеля сидит на груде камня бледный, непохожий на себя.
– Бог в помощь! – говорит Даша. – Ты на святки спасал мою честь, теперь я пришла тебя спасать. Не сиди на камне: нам ещё детей рожать. Пошли!
Она берёт Емелю за руку и выводит на площадь перед школой. И – будто сменилось что-то в мире. Будто рябь по воде прошла: та же вода, да не та. Над плетнями, над заборами головы показались. Из лавок вышли люди.
А они, двое, стоЯт, облитые белым светом и синим небом, среди звонкого птичьего гомона и людской осуды. И тогда из дома Кузьмы Кулыгина, стоЯщего справа на площади, вышла, нет – выбежала Катя, сноха Кулыгиных и старшая сестра Даши.
Подбежала.
– Ты что, Даша?! Даша!
А Даша молчала. И будто не видела Катю: смотрела выше неё, куда-то вдаль, словно там было что-то важное, главное. Она держала Емелю за руку и все токи её отваги, решительности перетекали в него.
– Даша! Ты…
– Да! – отвечает Даша и опускает взгляд на Катю. – Я люблю Емельяна.
И тогда Катя становится рядом с Дашей, а на площади появляется сам Кузьма Кулыгин с ружьём и сыном Егором. Они подходят и становятся рядом с Емельяном.
Люди стали выходить из дворов на площадь. Из соседних улиц и переулков потянулся народ к школе.
…А во дворе сельского старосты Серафима Козла. Только что закончился «совет» по вчерашним событиям. Двое сотских и десятские «карачаровского» конца порешили, что виноваты во всём «силы небесные и народ дурной». А посему «силам небесным помолиться, а народец попужать. В волость – не сопчать». И только отправил староста десятских по дворам для сбора народа на сельском майдане, как в ворота замолотили десятские центральных переулков села:
– Народ собрался на майдане! Шумит!
– Орёт!
– Лютует!
… И Погореловым мальчишки принесли весть:
– На майдане Дашу сейчас будут бить!
А когда Гаврила с Аграфеной добрались до площади – к центру уже было не пробиться.
На фундамент школы поднимались люди и говорили. Вернее – орали. От возбуждения и от желания быть услышанными. Вытянув шею, Гаврила высматривал Дашу. И увидел. Даша, Емельян и Кулыгины стояли вместе. Кузьма был с ружьём и Гаврила успокоился.
– Пусть едут в Сибирь, там всем места хватит! Там все одинаково пришлые! – надрывался худой и носатый Ефрем Потуло.
– На кладбище – тоже!
– Вот ты и ехай, раз тебе здесь тесно!
– А мне и здесь хорошо!
–А они, что – от хорошей жизни здесь поселились?!
Почти все призывали к перемирию, но каждый на свой лад.
– Бедность наша во всём виновата, а не род наш! Каждый хочет жить сыто! – говорил носатый бледный «карачаровец».
– Смотри: Кендюх, – торкнул Гаврила Аграфену.
– Где?
– Да вон он! И Данька с ним!
А кузнец шёл на «лобное» место и за ним оставались вихри голосов и людей. Он не стал подниматься на фундамент: его и так видно и слышно. Толпа притихла. Гаврила внимательно слушал Григория и душа его развернулась на последние слова кузнеца:
– И для мира и для брани сила нужна! Но от лада – свет на душе, а от ссоры – хмара. Думайте!
Хорошо кузнец сказал, хорошо. Золотые слова.
И тут к народу вышел Серафим Козёл. Сельский староста – человек в уважении, а потому в толпе зашикали друг на друга: «Тише! Тише!» Староста, как и кузнец, не стал подниматься, огладил бороду, оглядел всех и сказал:
– Про всё знаю и про всех знаю. Наказал бог нехристей. А вы что? Поперед батьки – в пекло! Бросились помогать? Кому – богу?! Он – сам. Он всё видит.
– Ты, Серафим, смотри: народ поставил тебя над собой, народ и отставить может! – выкрикнули из толпы.
– Через три года! А пока я так скажу: не хочешь с «карачарами» якшаться – не надо. Но ты и на своей улице не каждому хлеба отломишь. Так что не советую брать в руки колья да косы. Будете буянить – к волостному старшине отвезём смутьянов. Идите по домам. Время – жаркое.
Народ стал расходиться. Гаврила велел Аграфене забирать с собой Дашу и идти домой, а сам отправился к свату Кузьме Кулыгину.
Все разговоры с Дашей он оставил на потом: пусть всё уляжется, надо всё обдумать.
Закончился самый длинный день года, день летнего солнцеворота.
Долгий, как сама жизнь.
