НОКТЮРН 43 -го ГОДА

 В. Астафьев

"БОЙ"

(Слева высвеченные солдаты. Каски, шапки, тулупы, телогрейки, шинели. Кто как пристроился на снегу, едят. Всполохи: ракеты, прожектора).

Автор:        Наши войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой, как и под Сталинградом, отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции. В тревоге и смятении проходила ночь. Взвод Бориса Костяева, вместе с другими взводами, ротами, батальонами и полками ждал удара противника на прорыв. В полночь приволоклась тыловая команда, принесла супу и по сто боевых граммов.

(Свет с автора снимается. Прибавляется на бойцов.)

ПАФНУТЬЕВ:    (тыловику) А ну-ка, плесни еще! Плесни! Ну!

(2 бойцов, поев, уходят на смену караула).

ТЫЛОВИК:        Перетопчешься! Вас еще вон сколько.

ПАФНУТЬЕВ:  (заводится) Сколько? Ну, сколько?! Меньше чем пальцев у пятипалого!

ТЫЛОВИК:        Покури.

ПАФНУТЬЕВ:  (напирая) Счас бой будет. А мертвому мне – твоя баланда не нужна!

ТЫЛОВИК:      (несколько засуетился) Раз баланда, так и не проси.

ПАФНУТЬЕВ:  От народ! Я ему про вино, а он - про кино. (Продолжая просить) Ну!

(Появляются Мохнаков, Карышев, Малышев. Присаживаются, получают суп. По сто граммов. Карышев и Малышев сливают водку в одну флягу).

ПАФНУТЬЕВ:    Тогда закурить давай (Громыхнуло где-то) А то нам щас

дадут прикурить, никакого табаку не захочется.

ТЫЛОВИК:        На. (Протягивает кисет). Да побыстрее. (Костяеву) Ваши все? МОХНАКОВ:     Ланцов сейчас подойдет.

КОСТЯЕВ:         Пафнутьев!

ПАФНУТЬЕВ:    А что? Верно, старшина?

(Появляется Ланцов. Получает свое. Медленно распоряжается им.)

ПАФНУТЬЕВ:   (затягивается) Саморуб-мордоворот! (тыловику) Где ты только достал такого.

МОХНАКОВ:     В другой раз больше водки несите (громыхнуло. Завывает метель).

ТЫЛОВИК:      А я к утречку вам гречневой каши с сальцем. (Пафнутьеву) Получай свою добавку. (Наливает в его котелок) И водчонки еще если выгорит. (Заторопился, засобирался).

ПАФНУТЬЕВ: В одном селе помню пили самогон. Вот это напиток! Стенолаз!

КАРЫШЕВ:     (тыловику) А че это ты засобирался? Покури! Расскажи как там?

(Громыхнуло. Метель).

ТЫЛОВИК:        Пока тихо, надо идти.

МАЛЫШЕВ:      Не говори "гоп".

КАРЫШЕВ:       Это кажется, что тихо.

МАЛЫШЕВ:      А фриц - вот он: ползет, ползет. Подбирается.

ТЫЛОВИК:        Это ты кончай. Поползал бы с мое.

МАЛЫШЕВ:      Может поменяемся?

КАРЫШЕВ:       В такую метель фриц и врасплох напасть может.

МАЛЫШЕВ:      А ты тут шти разливаешь.

КОСТЯЕВ:         Не задерживайте его. Ему еще к "катюшам" к "эрэсовцам". КАРЫШЕВ:       Да мы чего...

МАЛЫШЕВ:      Мы ничего.

(Тыловик исчезает. Гул боя громче.)

(Свет на автора)

Автор:               Гул боя возникал то справа, то слева, то близко, то далеко. А

на этом участке тихо, тревожно. Безмерное терпение кончалось и у молодых солдат, являлось желание ринуться в кромешную темноту, разрешить неведомое пальбой, боем, истратить накопившуюся злость.

(Канонада, Автоматы, пулеметы, пушки, «катюши». Всполохи взрывов: прожектора. Взвод приготовился к бою.)

КОСТЯЕВ:       (пробегает по траншее, несколько раз) Вз-в-о-о-од! Взвод! Приготовиться!

МОХНАКОВ:     (хватает за полу шинели Костяева. Тот рухнул.) Ложись! КОСТЯЕВ:         (пытается подняться) Пусти! Взвод!

(Начал стрелять пулемет Малышева и Карышева. На взвод повалила масса немцев. Началась рукопашная).

КОСТЯЕВ:         Ребя-а-а-ата-а-а! Бе-ей!

(Старшина Мохнаков защищает Костяева от наседающих немцев)

МОХНАКОВ:     Не психуй! Пропадешь!

(Появляется голый немец. Сумасшедший с ломом. Все от него разбегаются).

КОСТЯЕВ:         (стрелял невпопад, струсив, отступая) Бей его! Бе-е-ей! МОХНАКОВ:     (пошел на немца)

КОСТЯЕВ:         Старшина-а! Наза-ад! Мохнаков! (Бросается за старшиной) ШКАЛИК:          (держит лейтенанта за полу шинели) Карау-у-ул!

(Схватка старшины с немцем. Схватка закончена. И снова повтор сцены с сумасшедшим, но замедленно, как в повторе хоккея)

КОСТЯЕВ:         (ощупывая старшину вернувшегося, не веря).

Живой! Ты живой!

МОХНАКОВ:     Все! Все! Рехнулся фриц! С катушек сошел!.. Страсть!

ШКАЛИК:          Танки! Танки!

(Костяев, Шкалик - все падают в снег, расползаются)

КОСТЯЕВ:         Да что же это такое?! Что же это такое?!

МОХНАКОВ: (выдергивает Костяева из снега, поднимает). Гранату! Где гранаты?!

(Лейтенант достает гранату с пояса. Старшина пробует отнять - тот не дает)

КОСТЯЕВ:       (вырвался, пошел на танк) Постой! Постой, курва! Сейчас! Я тебя...сейчас! (бросает гранату. Взрыв... Костяев падает).

(Тихо. Звуки отключены. Это Борис не слышит. Борис встает. Озирается. Прочищает уши. Не слышит. Рядом появляется Мохнаков, что-то говорит, Борис не слышит)

КОСТЯЕВ:         (старшине) Дай закурить!

МОХНАКОВ: (что-то отвечает, отдает Борису рукавицы, достает кисет, отдает Борису).

КОСТЯЕВ:         Что?! Что ты сказал?!

МОХНАКОВ:     (снова что-то пытается объяснить Борису по поводу танка) КОСТЯЕВ:         (ковыряет в ухе) Не слышу! Что-то!.. Тут что-то!..

МОХНАКОВ:     (что-то говорит на ухо Борису, неслышно появляется звук боя,

потом): Кто ж так гранаты бросает? Хорошо цел остался.

КОСТЯЕВ:       Слышу! (отплевывает землю и махру) Раненых… Раненых собирать! Замерзнут.

МОХНАКОВ: (на ухо Костяеву) Ладно ты его! Давай! (отбирает цигарку)  Не умеешь курить, так не балуйся! Я пошел (уходит).

Автор :              Хутор занесен снегом по самые трубы. Возле домов с открытыми люками немецкие танки, бронетранспортеры. Всюду воронки, комья земли раскиданные взрывами. Плетни свалены. Хаты и сараи разворочены танками. Воронье молчаливое, сосредоточенное, черными лохмами возникло и закружилось над оврагами, над хуторами, над мглистыми и от того отчужденными полями.

Горел костерок возле одной хаты и у костерка грелись пожилые солдаты из тыловой трофейной команды. И пленные тут же у огня сидели, не смело тянули руки к огню.

К концу дня в хутор прибыл взвод Костяева, а вечером....

"Свидание"

(Украинская хата. Печь, стол, лавки. Солдаты Костяева после суточного братания со смертью, оглушают себя самогоном. Молча. Торопливо. Здесь же у печки, отсутствующая нездешняя хозяйка ЛЮСЯ и Костяев, замерзший, полуобморочный. Ланцов стелет солому для ночлега)

ЛАНЦОВ: (Закончив дело) Налейте и мне!

МОХНАКОВ: (Наливает из немецкой канистры полную кружку) Запыживай, паря!

ЛАНЦОВ:         (Выпив) Ах, господи! (Убирает пальцем слезу. Закусив, повеселев, обращается к взводному) Тоже выпили бы. Право выпили бы. Оказывается помогает.

КОСТЯЕВ:       Я дождусь еды.

(И снова молчание)

ЛЮСЯ:               (Костяеву) Промерзли?

                                                                                     (Костяев не отвечает.)

КОСТЯЕВ:         (очнувшись, виновато хозяйке) Может быть сварилась?

ЛЮСЯ:               (возвращаясь из дум, испугано) А? Да, да сварилась. Наверное,

сварилась. Сейчас попробуем. (Выдвигает кочергой большой чугун с картошкой. Пробует пальцем, обжигается).

КОСТЯЕВ:         (Прихватывает чугун солдатской портянкой, сливает воду ставит

чугун на стол) Вот теперь налейте и мне.

МОХНАКОВ:     (Неожиданно громко, хозяином) Да ну-у? К концу войны, гладишь

и вы с Корнеем обстреляетесь.

КОСТЯЕВ:         (Не встревая в ссору, Шкалику) Подвинься-ка!

(Шкалик ужалено подскакивает, чуть не падает).

(Осуждает старшину) Напоили мальчишку! (Люсе) Садитесь, пожалуйста.

ЛЮСЯ:               (испуганно) Ой, да что вы! Кушайте, кушайте!

ПАФНУТЬЕВ:    Н-не, девка, не отказывайся, садись не моргуй солдатской едой.

Мы худого тебе не сделаем. Мы...

КОСТЯЕВ:         Да, хватит тебе! (Люсе) Я вас очень прощу.

ЛЮСЯ:               (снимая конфликт) Я сейчас одну минутку... (быстро уходит в другую комнату.)

(Солдаты "сервируют" стол для Люси)

(Возвращается без платка и передника.)

Напрасно вы здесь расположились. (Борису) Просила, просила чтобы проходили туда (показывает в сторону другой комнаты).

КАРЫШЕВ:       Давно намылись мы.

МАЛЫШЕВ:      Наоставляем трофеев...

ЛЮСЯ:               (поднимает единственный предложенный ей стакан, ждет, что скажет командир. Не дождавшись, сама)

С возвращением вас... Мы так вас, долго ждали. Так долго...

(отчаянно выпивает).

КАРЫШЕВ:     Вот это по-нашенски! Видно, что рада! (подает очищенную картофелину, комок американской колбасы)

Откуль будешь, дочка? По обличию и говору навроде русская?

КОСТЯЕВ:       (одергивает Карышева и упрежая Малышева) Дайте человек поесть.

ЛЮСЯ:                Да я могу и есть и говорить. Я нездешняя.

КАРЫШЕВ:       А-а. То-то я гляжу - обличье ... Не чалдонка случаем?

ЛЮСЯ:                (встретила тяжелый взгляд старшины, растерялась) Не знаю...

МАЛЫШЕВ:      Вот-те раз! Безродная, что ли?

ЛЮСЯ:               Ага.

МАЛЫШЕВ:      А-а. Тогда иное дело, тогда, конечно...

КАРЫШЕВ:       Судьба, она, брат, такое может с человеком сотворить.

МАЛЫШЕВ:      (запевает) За лесом солнце засияло,

КАРЫШЕВ:       (подхватывает) Где черный ворон прокричал

(поют оба кума)

Прошли часы, прошли минуты,

Когда с девчонкой я гулял...

ШКАЛИК:          (пьяный, неожиданно) Я из Чердынского району!..

КАРЫШЕВ:       Ложился бы ты спать, из Чердынского району,

ШКАЛИК:          Не верите? Есть такое место на Урале... Там знаете какие дома?!

ПАФНУТЬЕВ:    (хмыкнул) Большие!

ШКАЛИК:        Ры-разные, а не большие! И что тебе наличники, и что тебе ворота - все из-изрезанные, изукрашенные... И еще там купец жил - рябчиками торговал ми... мильены нажил...

ПАФНУТЬЕВ:    Он не дядей тебе, случайно, приходится?!

ШКАЛИК:          Не, мой дядя конюхом состоит.

ПАФНУТЬЕВ:    А тетя конюшихой?

ШКАЛИК:        Тетя? Тетя - конюшихой. Смеетесь, да? (обиделся, выкрикнул) У нас писатель Решетников жил! (стукнул кулачишкой по столу). "Подлиповцы" читали?" Это про нас...

ЛАНЦОВ:         (успокаивает его) Читали-читали... Пила и Сысойка, девка Улька, которую живьем в землю закопали. Все читали. (Подхватил Шкалика под мышки) Пойдем-ка спать. Пойдем баиньки.

ШКАЛИК:        Во! А они не верят! У нас еще коней разводили!.. Графья Строгановы...

(Угомонил его Ланцов).

ПАФНУТЬЕВ:  И откуль в таком маленьком человеке столь памяти?

КОСТЯЕВ:       Хватит! Дался он вам... (Люсе) Извините! (О Шкалике) Прибавил себе два года, чтобы поступить в ремесленное училище и получать бесплатное питание. А его на фронт.

ЛАНЦОВ:         (Пафнутьеву) До чего же ты ржавый крючок!

КОСТЯЕВ:       (Люсе) Держу при себе, как ординарца, хотя мне он и не положен.

(Уводя взгляд от хозяйки) Горе мне с ним: ни починиться, ни сварить... и все теряет... В запасном полку отщал, куриной слепотой заболел.

МОХНАКОВ:     Зато мягкосердный, добренький зато.

(Наступает недобрая тишина. Бойцы насторожились, вникая в суть ссоры командиров. Затем преувеличено шумно стали разливать самогон и насылаться к ним с выпивкой)

ЛАНЦОВ: Ах, Люся, Люся! Что мы повидали!

КАРЫШЕВ:       (уводит от ссоры, Ланцову)

Вот ты мне, Корней, скажи, ты все знаешь: кто главней всех на земле? (И не дожидаясь ответа). Скажешь - рабочий. Потому как и сам из рабочих. А всех главнее на земле крестьянин - хлебопашец! У него есть все: земля! У него и будни, и праздники в ней! Отбирать ему ни у кого ничего не надо. А вот у крестьянина от веку норовят отнять хлеб.

МАЛЫШЕВ:    Германец, к слову, отчего воюет и воюет? А оттого, что крестьянствовать разучился и одичал без земляной работы. Рабочий класс у него машины делает и порох. А машины и порох жрать не будешь! Вот он и лезет везде. Зорит крестьянство, землю топчет и жгет, потому как не знает цену ей. Его бьют, а он лезет! Его бьют, а он лезет!

ЛАНЦОВ:         (как будто его и не перебивали) Что мы повидали, Люся! Одной ночи на всю жизнь хватит...

КОСТЯЕВ:       (раздраженно) Корней Аркадьевич, ну, что вы ей-богу! Давайте о чем-нибудь другом. (Осенило его) Споемте?

ПАФНУТЬЕВ:    (заорал) Звенит звонок насчёт поверки,

Ланцов из замка убежал...

ЛАНЦОВ: (закрыв ладошкой рот Пафнутьеву)

Насчет Ланцова потом. Говорить хочу. Я долго молчал. Я все думал. Вчера думал. Ночью, лежа в снегу, думал: неужели такое

кровопролитие ничему не научит людей? Эта война должна быть последней. Пос-лед-ней! Или мы недостойны называться людьми! Недостойны жить на земле! Недостойны пользоваться её дарами, жрать хлеб, картошку, мясо, рыбу, коптить небо. Прав Карышев, сто раз прав - одна истина свята на земле: материнство, рождающее жизнь, и труд хлебопашца, вскармливающий её, все остальное вымысел дармоедов...

MOXHAKОB: (хлопнув рукой по столу) Стоп, военный! Хорошо ты говоришь, да под окном дежурный с колотушкой ходит... (со значением взглянув на Пафнутьева) Иди на улку прохладись?

ЛАНЦОВ:         (кланяется Люсе и застолью) Простите. Простите! (пошел из хаты)

МОХНАКОВ: (взглянул снова на Пафнутьева, затем вслед Ланцову).

Да пописать не забудь! (Хлопает себя по лбу). Отсюда умственность оттянет!

ПАФНУТЬЕВ:    Во, артист! Ему б комедь представлять в тиятре, а он в пехоте!

МОХНАКОВ:  (Обрывает его со значением) Запыжь ноздрю! Ты ведь не слышал, миленочек-пожарничек, чего тут баял чернокнижник? Не слышал, правда?

ПАФНУТЬЕВ:    (подмигнув) Ни звука. Я же песню пел.

МОХНАКОВ:     Вот и пой!

ПАФНУТЬЕВ:    Звенит звонок насчет поверки,

Ланцов из замка убежал...

МОХНАКОВ: (зло Шкалику, бессмысленно схватившего его банку с самогоном) Не цапай чужую посудину! (Взяв кружку Костяева, сунул Шкалику) Нажрись, да спи!

(Шкалик выпивает, его сташнивает).

КОСТЯЕВ:       Марш на улицу! Свинство какое! (Мохнакову) Чего тут смешного не понимаю?! (Шкалик уходит).

ЛЮСЯ:             (Вставая, успокаивает всех) Да что вы? Если из-за меня, то я всякого навидалась... Подотру. Не сердитесь на мальчика.

(Малышев усаживает её, подтирает пол соломою. Выходит на улицу)

КАРЫШЕВ:     (подсунув Люсе банку с американской колбасой). Ты знай, дочка, ешь, ешь.

(Люся ест. Карышев выходит, Мохнаков наливает всем. Возвращается Малышев, со Шкаликом и укладывает его).

ЛЮСЯ:               (обрадованно) А у меня сало есть! Хотите сала?

МОХНАКОВ:  (быстро) Хотим сала! (нагло, вдогонку Люсе) И еще кое-чего хотим...

ПАФНУТЬЕВ: (почему-то слезливо) Жалостливость наша.... Вот я... обутый, одетый, в тепле был, при должности, и ужасти никакой не знал...

(Мохнаков одним махом выпивает свое и выходит. Ланцов возвращается, показывает Костяеву на дверь. Костяев подпрыгивает, роняет скамью, выскакивает за дверь. Свет гаснет. Слышен голос Люси.)

ГОЛОС ЛЮСИ: Не нужно! Да не надо же! Да что вы?! Товарищ старшина...

Товарищ...

КОСТЯЕВ:         (высвечивается) Мохнаков!

(Подошел Мохнаков).

Выйдем на улицу!

(Вышли)

МОХНАКОВ:     Чем могу служить!

КОСТЯЕВ:       Вот что, Мохнаков! Если ты... Если ты... Я тебя убью... Пристрелю. Понял?

МОХНАКОВ:  (не сразу) Оконтузило тебя гранатой, вот ты и лезешь на стены. КОСТЯЕВ:  Ты знаешь, что меня оконтузило!

МОХНАКОВ:  Экой, ты, ей богу, какой? Война ведь это не кино! Тут видал? Голый голого и кричит: «Рубашку не порви!» Тебе уже двадцатый, но ты еще ни шиша в бабах не тямлишь.

КОСТЯЕВ:       Мохнаков!

МОХНАКОВ:  Ну что, «Мохнаков»?! Немцам и бордели и отпуска... А у нас... Путные-то не дают. Потаскушки. Им все одно - немец ли, русский ли...

КОСТЯЕВ:       Вот и приставал бы к потаскушкам! Зачем же к честной женщине лезешь? Совсем озверел?!

МОХНАКОВ:  (Зло) Напился? Затмило в башке. Сколько поубивало, сведено народу, тут какая-то бабенка... Да-а-а-а. Ты бы пристрелил...

КОСТЯЕВ:       Да!

МОХНАКОВ:  Светлый ты парень! Почитаю тебя, за то, что сам не имею. Я весь истратился на войну. Весь! Сердце истратил!... Не жаль мне никого (Встал. Пошел.) Я ночую в другой избе... Катитесь вы все!... (Ушел)

(Некоторое время Борис один. Замерз. Но не идет в хату. Стыдится. Мнителен. Ждет повода, оказии. Вышла Люся. Борис Вытянулся. Замер. Пробует убрать дрожь).

ЛЮСЯ:               (Коснулась Бориса) Вы уже закоченели, товарищ лейтенант! Шли бы в хату.

КОСТЯЕВ:         Меня Борисом зовут, какой я вам товарищ лейтенант!

ЛЮСЯ:               Как тихо! Все остановилось. Прямо не верится. Вам принести шинель!

КОСТЯЕВ:      (отводя от неё взгляд) Нет, ни к чему! Пойдемте в избу, а то болтовни не оберешься.

ЛЮСЯ:            Да уж свалились почти все. Вы ведь долго сидели. Я уж беспокоиться начала. А Корней Аркадьевич все разговаривает сам с собой. Занятный человек... (Пауза) А старшина... вернется?

КОСТЯЕВ:         Нет!

ЛЮСЯ:             (Оживает) В избу! (Засмеялась) А я уж отвыкла. Все хата, хата...

(Хата. Все спят, кроме Ланцова, Костяев погрелся, разулся, пристраивает одежду, портянки. Ланцов что-то бормочет.)

КОСТЯЕВ:       (Ланцову) Ложились бы вы, Корней Аркадьевич. Все уже спят и вам пора.

ЛАНЦОВ:         Варварство! Идиотство! Дичь! Глухой Бетховен для светлых душ творил, а фюрер под эту музыку заставил маршировать своих тупоголовых убийц! Нищий Рембрандт кровью своей писал бессмертные картины! Геринг их уворовал! Когда припрет он их в печку... И откуда это? Чем гениальнее произведение искусства тем сильнее тянутся к нему головорезы! Так вот и к женщине! Чем она прекраснее, тем больше хочется лапать её насильникам...

КОСТЯЕВ:       Может все-таки хватит? Хозяйке отдыхать надо. Мы и так обеспокоили.

ЛЮСЯ:               Что вы, что вы?! Даже и не представляете, как радостно видеть и

слышать своих! Да и говорит Корней Аркадьевич человеческое. Мы тут отучились от людских-то слов!

ЛАНЦОВ:         (С натужным вниманием) Простите старика. (Потискал лицо пальцами). Напился, как свинья. И вы, Борис, простите. Ради бога!

     (Костяев тащит Ланцова на пол на солому. Люся приносит Ланцову подушку)

ЛАНЦОВ:         (засыпая) Подушка! Ах, вы дети! Как мне вас жалко!

КОСТЯЕВ:       Пал последний мой гренадер.

(Люся убирает со ствола. Предлагает Костяеву самогон)

КОСТЯЕВ:       Нет-нет! Запах у неё... В пору тараканов морить!

(Укладывается спать. Ищет место себе. Бросает на пол шинель и телогрейку. Люся решительно забирает его одежду, пристраивает на печи)

Ну, зачем вы? Я бы сам ...

ЛЮСЯ:             (Зовет в другую комнату) Идите сюда!

(Переход в другую комнату - как переход в другой мир. Если мир сегодня - это война, то переход в другую комнату - переход в антимир: звучит волшебная, а может просто несозвучная войне музыка; происходят странные световые перемены и перемены декораций: они возникают или исчезают, но не меняются. В последней сцене все должно возникать из ничего.)

(Возникает кровать.)

ЛЮСЯ:             Вот тут и ложитесь!

КОСТЯЕВ:       (стесняясь грязных ног своих, тела, испуганно) Нет! Я такой...

ЛЮСЯ:               Вам ведь спать негде.

КОСТЯЕВ:       (стыдится) Зима, знаете. Летом не так. Летом почему-то их меньше   бывает...

ЛЮСЯ:               (берет возникший свой халат, подает Костяеву) Сейчас же   снимайте с себя все! Немножко побанитесь. В корыте.   (Поворачивается, уходит. Борис рванулся за ней. Люся его останавливает.) Если хотите, чтобы высохло к утру - раздевайтесь.  Я вас не выпущу! (исчезла).

(Надо сказать, что все диалоги в комнате Люси происходят на сильном втором плане: "Не верю! Этого не может быть!” и т. д. Герои могут не обращаться впрямую, но должен быть предельный настрой друг на друга: они должны ощущать друг друга каждой порой, ультразвуком, микротоном - флюидами! От этого высокий внутренний ритм. Речь быстра и не главна.)

КОСТЯЕВ:         (один ) Во-о дела,! А-а, да-а что это я на самом деле - вояка или не                      вояка?

(Снимает с себя все. Надевает Люсин халат. Любуется собой. Проверяет наличие насекомых в своей одежде. Сокрушенно сворачивает все. Возникает Люся на том же месте, с которого исчезла. Подходит. Берет у   Костяева одежду. Вынимает все из карманов, отвинчивает орден Красной Звезды, гвардейский значок, медаль, отпорола желтую нашивку, знак тяжелого ранения)

ЛЮСЯ:                Это что?

КОСТЯЕВ:         Ранение, (смутившись) Легкое.

ЛЮСЯ:               Куда?

КОСТЯЕВ:         (показывая на шею) Да вот (подходит Люся, дотрагивается. Борис

                          поспешно) Пулей чирканула. Пустяки.

ЛЮСЯ:              Все для вас пустяки, (собирает одежду. И перед исчезновением) Возьмите книжку (исчезает)

КОСТЯЕВ:       (не понимая) Книжку? Какую книжку? Ах, книжку! (поворачивается. Ищет книги. Синхронно с его взглядом луч света. Луч света в конце взгляда Бориса высвечивает возникшую полочку с книгами. Борис подходит. Берет одну из них. «Старые годы». Борис смотрит на книжку, как на чудо. Начинает читать по слогам, нараспев, пробуя книжное, мирное слово на вкус, как лакомство: "Довелось мне раз побывать в большом селе Заборье"!).

КОСТЯЕВ:       Борье, Боря... Хм! «Стоит она на Волге. Место тут привольное...»

ЛЮСЯ:              (возникнув, но не высвечена). С кем это вы тут?

(Костяев поворачивается к Люсе. Люся возникает в слабом, еле заметном свете, затем ярче и ярче до полного света: Борис возвращается к действительности).

КОСТЯЕВ:         Да вот, на Мельникова-Печерского напал. Хорошая какая книжка.

ЛЮСЯ:               Я ее тоже люблю. Идите мойтесь.

Автор:               (на музыке). Борис мылся, подогнув под себя ноги, и чувствовал, как сходит с него не грязь, а толстая кожа. Из-под кожи этой грубой и соленой, обнажается молодое, судорожное, усталое тело и так оно высветляется, что даже кости слышны, делаются, душа жить начинает.

(Свет переходит на Люсю. Возле нее лихой от смущения, вымытый Борис).

КОСТЯЕВ:       Воскрес, раб божий!

ЛЮСЯ:              (Отложив рукоделие). Ох, товарищ лейтенант! Не одна дивчина

                          потеряет голову из-за Вас!

КОСТЯЕВ:       Глупости какие! Почему это?

ЛЮСЯ:              Потому что потом-у...

(Люся и Борис идут навстречу друг другу. Свет на них гаснет. Высвечивается автор.)

Автор:               Никакого такого наслаждения он как будто и не испытал, помнил лишь, что женщина в объятиях почему-то кажется маленькой, и от этого еще больше страшно и стыдно. Вот если б все это забыть, сделаться бы так, будто ничего не было, тогда бы уж он не посмел обижать женщину этими глупостями - без них вполне можно обойтись, не нужны они совершенно...

На него обрушилась неведомая доселе слабость и вина. Не знал он как облегчить страдание женщины, которое так вот грубо, воспользовавшись ее кротостью, причинил ей.

( Высвечиваются Люся и Борис. Они на коленях, как перед причастием. Рука Люси в руке Бориса.)

ЛЮСЯ:               Вот и я помогла фронту.

КОСТЯЕВ:       У меня... первый раз это... Простите, если можете.

ЛЮСЯ:              (перебивая) Мальчик ты мой... Кровушка твоя лилась, а меня не было рядом... Милый мой мальчик... Бедный мальчик...

КОСТЯЕВ:       (снимает слезу со щеки Люси). Что это?

ЛЮСЯ:              Не знаю... Я не знаю. Без фокусов, да без слез наш брат как без хлеба.

КОСТЯЕВ:       Милая... (оба встают с колен) Моя...

ЛЮСЯ:              Я не знала мужчины до тебя. Раньше мне было только противно. Я всю жизнь, с семи лет, может даже раньше, любила только худенького, лупоглазенького мальчика и всю жизнь ждала его. И вот он пришел!

КОСТЯЕВ:       (также взахлеб) И я! Из всех, когда-либо слышанных женских имен, помню лишь одно, какое-то цветочное, какое-то китайское или японское имя - Люся. Мальчишкой, да что там мальчишкой, совсем клопом, с семи лет, точно с семи, слышал это имя и видел, точно видел, много-много раз Люсю во сне и назвал ее своей милой.

ЛЮСЯ:               Повтори еще, повтори!

КОСТЯЕВ:         Милая! Милая! Моя! Моя.

(Обнимает, зацеловывает)

ЛЮСЯ:               Господи! Умереть бы сейчас! (Борис замирает, отстраняется) Что с

тобой? Ты... смерти боишься?

КОСТЯЕВ:       На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь... слышал я. Беда не в этом. Страшнее привыкнуть к смерти, примириться с нею... Страшно, когда слово «смерть» делается обиходным, как слова: есть, пить, спать, любить...

(Свет остается на Люсе и Борисе и высвечивается эпизод «Полевой лазарет». Лежат вперемешку раненые наши и чужие. Стоны, вскрики. Раненых заносят, некоторые сами входят. Врач лазарета в перепачканном кровью халате пластает одежду и бинты раненым. Санитар подает цигарку немцу, с руками, замотанными бинтами и портянками.)

САНИТАР:         Как теперь работать будешь, голова.

(Подает инструмент врачу, раненый вскрикивает)

ВРАЧ:                 Не ори!

САНИТАР:       (немцу) Поознобился весь. Кто тебя кормить-то будет и семью твою? Хюрер? Хюрер, он накормит.

(Принимает и подает инструмент врачу).

ВРАЧ:               (очередному раненному) Не дергайся! Ладом сиди! Кому я сказал ладом!

(Заканчивает. Отходит. Сворачивает «козью ножку». Закуривает.)

ЛАНЦОВ:           (воображаемому Костяеву) Вот чем она страшна! Вот чем.

КОСТЯЕВ:         (из комнаты Люси) Чем?

ЛАНЦОВ:           В крови стоит по шею человек и глазом не моргнет.

(Свет с лазарета снимается)

КОСТЯЕВ:         Не надо больше говорить о смерти. Прости... Я забыла про войну.

(За сценой, на улице возникает песня и голоса, звук самолета, прожектор.

Звучит песня.

Артиллеристы! Сталин дал приказ:

Артиллеристы! Зовет Отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину: «Огонь! Огонь!»)

ГОЛОСА:           Взяли! Раз, два! Взяли!

Песня затихает, удаляется:

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой.

Идем на смертный бой за честь своей страны.

Пылают города охваченные дымом

Звучит в наших сердцах суровый зов войны.

ГОЛОСА:           Еще взяли! Пошла!

ЛЮСЯ:               Если тебе хочется, я расскажу о себе.

КОСТЯЕВ:         (перебивает) Не надо.

ЛЮСЯ:               Ладно. Потом. Не надо сердиться. Нет у нас на это время. (Борис обнимает Люсю, целует). Я думала ты на меня сердишься.

(В те моменты, года война «врывается» в их интим - звуки, взрывы, свет, голоса, воспоминания - жанр сцен переходит в оправданно-психологический бытовой план с последующим нарастанием романтического до кульминации его).

КОСТЯЕВ:         Ты знаешь, когда я был маленьким, мы ездили с мамой в Москву.

Помню я только старый дом на Арбате и старую тетушку. Она уверяла, что каменный пол в этом доме, из рыжих и белых плиток выложенных, сохранился еще от пожара, при Наполеоне который был...

Еще я помню театр с колоннами и музыку. Знаешь, музыка была сиреневая... Простенькая такая, понятная и сиреневая... Я почему- то услышал сейчас эту музыку, и как танцевали двое - он и она, пастух и пастушка - вспомнил. Лужайка зеленая. Овечки белые. Пастух и пастушка в шкурах. Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за нее. В доверчивости они были беззащитны. Беззащитные не доступные злу - казалось мне преж- де... И ты знаешь, знаешь, с тех пор я начал чего-то ждать. Раньше бы это порчей назвали, бесовским наваждением. Видишь вот...

(звучит "сиреневая" музыка)

ЛЮСЯ:               (переходя в приподнято-романтический план) Мы рождены друг для друга, как писалось в старинных романах. Мне сейчас хорошо. (Оба танцуют). Я слышу твою музыку. (Танцуют). Я слышу тебя...

(Танцуют. Все плывет: цвет, свет, пол. Резко все останавливается).

КОСТЯЕВ:         У меня голова кружится...

ЛЮСЯ:                Я принесу тебе поесть... (Уходит из объятий).

(Борис делает несколько танцевальных па с воображаемой Люсей и замирает пронзенной догадкой, болью, предчувствием: рука обнимает пустоту).

ЛЮСЯ:               (Входя с едой, останавливается, увидев Бориса. Борис долго смотрит на нее, подходит дотрагивается). Ты что? Я здесь! (Ставит еду. Борис в том же состоянии берет и нежно гладит ее руку. Люся, вдруг поняв его предчувствие, будущую разлуку - ночь на исходе - отзывается). Умница ты у меня, товарищ командир! (не спуская с него глаз). Вот поешь и отдыхай. (Оба не двигаются).

КОСТЯЕВ:       Наотдыхаюсь еще. Без тебя...

ЛЮСЯ:             Я тебя люблю.

(Борис рванулся к Люсе, она - от него. Он догоняет. Играют).

ЛЮСЯ:               Нельзя так, много!

КОСТЯЕВ:         Можно! Сегодня все можно!

ЛЮСЯ:               Ты слушайся меня. Мне двадцать первый год!

КОСТЯЕВ:         Подумаешь! Мне самому двадцатый!

ЛЮСЯ:               Вот видишь! Я старше тебя на сто лет!

КОСТЯЕВ:         (навис над Люсей) Смерти или живота?

ЛЮСЯ:               Ах, какой ты!

КОСТЯЕВ:         Дурной!?

ЛЮСЯ:               Хуже! Псих! И я псих... Кругом психи...

(Завыла собака. Всполох пожара за окном. Борис подходит к окну. Потом Люся).

КОСТЯЕВ:         (отходя от окна) Высушили славяне портянки!

ЛЮСЯ:               (заметалась: зачем-то пыталась занавесить окно халатом, потом собою. Замерла у окна, как распятая).

Полицая жарят! Шкура продажная!.. На пересылке служил, на подхвате у фашистов. Как утильсырье там людей сортировал... кого в Германию, кого в криворожье - на рудники, кого куда... Как заняли они местечко, на постой к нам определился фриц. Барственный фриц, вальяжный. С собакой в Россию пожаловал. На собаке ошейник позолоченный. Скользкая, пучеглазая собака. Лягуша и лягуша... Бр-р-р! Фашист этот культурный приводил с пересылки девушек - упитанных выбирал... съедобных! Что он с ними делал! Что делал! Все показывал им какую-то парижскую любовь. Одна девушка выпорола фрицу глаз за парижскую-то любовь... вилкой. Один успела. Собака загрызла... На человека псина притравлена... Перекусила девочке горло, будто птичке... облизнулась и легла... там!... там... (показывает на дверь).

КОСТЯЕВ:         Что? На твоих глазах?

ЛЮСЯ:               (кивнув головой раз, два и припадочно затрясла головой, зарыдала.

Борис успокаивает ее).

Поймали его партизаны. Повесили на сосенку сушиться. Псина выла в лесу... грызла ноги... До колен съела хозяина... Выше достать не смогла! Висит вражина в темном бору, стучит костями, и пока не вымрет наше поколение - все им будут детей пугать, все его слышно будет... (пока Люся рассказывает, воет собака время от времени) Всех бы их! Всех подчистую.

(Свет остается на Люсе и Борисе и высвечивается костер. У костра пленные немцы. Среди них Мохнаков. Здесь же - конвойный. Появляется солдат в маскхалате: черный лицом, не в себе, злой, с автоматом).

СОЛДАТ:           Отдыхаете культурно!

(Срывает с себя автомат. Все парализовано наблюдают за ним. Солдат никак не может взвести затвор).

Греетесь живодеры! Я вас нагрею! Сейчас, сейчас...

(Мохнаков бросается к солдату и не успевает. Тот выпускает очередь за очередью по немцам. Немцы - врассыпную, кто на четвереньках, кто на своих двоих. Один из немцев забился, выгибаясь, у костра, другой рухнул в костер. Солдат же как с ума сошел: подпрыгивает, орет что-то дикое и давит на спуск, пока патроны не кончились. Мохнаков и конвойный бросились к солдату. Схватились.)

СОЛДАТ:           Маришку сожгли-и-и! Селян всех... всех загнали в церковь. Всех сожгли-и-и! Машку. Крестную! Всех! Всю деревню!... Я их тыщу... Тыщу кончу! Резать буду, грызть!

(Мохнаков свалил солдата, придавил коленом. Солдат плюется, дергается).

МОХНАКОВ:     Тихо, друг! Тихо, тихо...

(Свет с костра снимается. Остается на Люсе и Борисе).

КОСТЯЕВ:         (гладит волосы Люси). Тихо... тихо... маленькая...

ЛЮСЯ:               (собравшись, решительно). Боря! Расскажи мне об отце и матери. Расскажи, а? Я хочу все знать о тебе.

КОСТЯЕВ:       (понимая состояние Люси). Учителя. Отец завуч теперь, а мать преподает русский и литературу. Школа наша в бывшей гимназии. Мать училась еще в ней, как в гимназии. (Увлекаясь) Когда-то в наш город был сослан декабрист Фонвизин. С его жены, генеральши Фонвизиной, Пушкин будто бы свою Татьяну писал. Мама там десятая или двадцатая вода на киселе, но все равно гордится своим происхождением. Я, идиот, не запомнил родословную мамы.                                                               (нахлынули воспоминания. Забыл о Люсе).

Улицы и переулки в нашем городишке зарастают топтун-травой. Набережная деревянная, так бурьян меж бревен растет, в щелях птички гнезда вьют - прячут. На угреве, прямо средь улиц веснами медуница цветет, сорочья лапка и богородская травка. А церквей! Теперь-то в церквях гаражи, пекарни, мастерские, кусты пошли, стрижи в колокольнях живут. Как вылетят перед грозой - все небо в крестиках. И крику! Крику!..

ЛЮСЯ:               Скажи... Мама твоя косы носит?

КОСТЯЕВ:       (очнувшись) Косы? При чем тут косы? У нее челка. Косы у молодой были. Я у них поздний, вроде как бы сын и внук сразу, (не находя, о чем бы рассказать ей, развеять ее боль). Пареваны и девки любят у нас встречать пароходы... (находит выход) Да, что это я! Давай лучше мамины письма почитаем! Только тебе опять придется идти, письма в сумке.

(Люся с готовностью, даже поспешнее чем надо выполняет его желание: уходит за сумкой. Пока Люси нет, Борис, поразмышляв, становится на голову и так встречает ее).

ЛЮСЯ:               (входит) Этому... пузырьку-то вашему плохо. (Укоризненно) Мучается. Зачем только мальчика поить? (о его выходке) Ох, Борька! Балованный ты!

КОСТЯЕВ:       В самом деле? Это мама... (становится головой вверх) Знаешь, папа меня в секцию бокса отдал. И мне там сразу нос расквасили. В секцию мама больше не пустила, но папа везде меня с собой брал: на рыбалку, на охоту, орехи бить. Однако пить никогда не позволял. А этот чердынский, надрался... (берет сумку, достает письмо).

ЛЮСЯ:             Ты на маму похож?

КОСТЯЕВ:       (сконфузившись) Не стоит заниматься моей персоной...

ЛЮСЯ:             Какой ты воспитанный мальчик! Читай. Только я растянусь. Читай, читай!

КОСТЯЕВ:       (выбрал одно из писем). "Родной мой! Ты знаешь своего отца. Он притесняет меня, говорит, чтобы я часто тебе не писала - ты вынужден отвечать и станешь отрывать время от сна. А я не могу не писать тебе каждый день.

Боренька! Вот снова вечер. Письма от тебя и сегодня нет. Я подожду. Я хитрая стала ужас какая! Пишу тебе каждый день, а отправляю письма раз в неделю.

У нас печка топится, чайник крышкой бренчит. Отец чинит мережку на кухне и думает о тебе. Он переживает - был сдержан и сух с тобой, не долюбил, как ему кажется, не досказал чего-то.

(Свет, луч уходит с Бориса и Люси, скользит по полу, по спящим солдатам, и медленно останавливается на авторе. Пока луч не дойдет до автора, Борис читает).

Почему ты Боренька вскользь написал о том, что тебя наградили орденом? Даже не сообщил - каким? Ты же знаешь своего отца, его понятие о долге и чести. Он был бы рад узнать, за что тебя наградили. Да и я тоже. Мы оба гордимся тобой."

Автор:                 "Ах, Боренька! Если бы ты знал, как я сожалею, что не была с вами в подпорожье на рыбалке, не шлялась вместе по тайге, не ночевала у костра... Не думалось, не гадалось, что наступит такая разлука. Беда с твоим отцом. Как он переживал, когда в армии ввели погоны! Мы, говорит, срывали погоны, а детям нашим их навесили. А я радовалась. Я радуюсь всему, что разумно и не отрицает русского достоинства. Может быть во мне говорит кровь моих предков? Закругляюсь. Раз вспомнила о предках, значит пора. Это как у твоего отца: если он выпивший пошел танцевать, значит самое время отправиться ему в постель. Танцевать он не умеет. Родной мой! У нас глухая ночь. Мороз. Может там, где ты воюешь, уже день и теплеет? Вот как кончать письмо, так и расклеюсь. Прости меня. Отец твой утешит меня. А тебя кто?

Благословляю тебя, мой дорогой. Спокойной ночи тебе, если она возможна на войне. Вечная твоя мать - Ираида Костяева.

(Свет мгновенно переходит на Бориса и Люсю).

КОСТЯЕВ:       Старомодная у меня мать. И слог у нее старомодный...

ЛЮСЯ:             (хватает жбан, пьет самогон). Я должна о себе... Чтоб не было между нами... (Борис останавливает ее). Хорошо не буду. Не надо. Не к месту. Психопатка я, в самом деле психопатка! (Борис обнимает ее, гладит руки, волосы). Какой ты ласковый! Ты в мать. Я теперь ее знаю. Вижу. Правда, правда. Не веришь?.. И отца тоже. Не веришь? Между прочим, я училась в музыкальном училище. Да-да! (закрывает открывшийся рот Бориса). Я уж и сама этому мало верю. Да и какое это имеет значение сейчас... Зачем? Зачем так мучаются люди? Войны зачем? Смерти? За одно только горе матери... Ах, господи! Как бы это выразить?

КОСТЯЕВ:       Я понимаю. До фронта, да что там до фронта, до этой ночи можно сказать, полностью не понимал.

(Свет на автора).

Автор:               ...Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти, примирились с насилием и смертью? Ведь больше всех, мужественней всех страдаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и звериной тоске по детям. Над миром властвует смерть. Кто оплатит ваши муки? Чем оплатит? Когда? И на что нам-то надеяться, матери?

(Свет на Люсе и Борисе).

ЛЮСЯ:             Я бы закурила. (Борис свернул цигарку. Люся достала откуда-то  зажигалку, прикурила). Зажигалка того самого фрица. Хозяин сушится на дереве, а зажигалочка горит... иностранная зажигалочка, костяная, ценная вещь... Девок он, между прочим, потрошил на этой самой кровати...

КОСТЯЕВ:       Зачем ты так?

ЛЮСЯ:             (срублено, навзрыд) О-ох, Борька! Где же ты раньше шлялся? Неужели войне надо было случиться, чтобы мы с тобой встретились? Милый ты мой! Чистый, хороший! Страшно-то как жить! Все! Все! Не буду! Прости! Не буду больше... Ну, свинья. Ну, психопатка! Ну, тресни меня, тресни! Заслужила... Чого сидишь тай думаешь? Чого не йдешь, не гуляешь? (теребит волосы Бориса). Так и не причесался. Волосы у тебя такие - мягкие!.. У-у, как надулся! (тренькнула пальцем по его губе и отходчиво). Не умеешь ты еще притворяться, Борька!

КОСТЯЕВ:       А ты... Ты все умеешь?

ЛЮСЯ:             Я- то? Я ж тебе говорила, сто старше тебя на сто лет! Кроме того, я

женщина. А женщинам, Боря, живется на этом свете труднее, чем мужчинам, и потому иногда им нужно верить. Ну чего уставился? Чего губы квасишь? Ах, разрази меня гром, до чего я умная! (натужно смеется). Ты чувствуешь, у нас дело к соре идет? Все, как у добрых людей...

КОСТЯЕВ:       Не будет ссоры. Вон уже светает.

ЛЮСЯ:             На заре ты ее не буди... (молчат, затем Люся кладет руки на плечи

Борису). Спасибо тебе, солнышко ты мое. Взошло, обогрело... Ради этой ночи стоило жить и все вынести.

Да-да, стоило! Налей выпить и ничего-ничего не говори. (Борис наливает) Ничего! Пожалуйста! (Люся делает глоток, дает Борису). Ты меня еще чуть-чуть потерпи. Чуть-чуть...

КОСТЯЕВ:         (неожиданно берет Люсю на руки, кружит и говорит, говорит...)

Вот война кончится. Приеду я за тобой. Возьму вот так на руки. И понесу на станцию. Сколько до нее километров? Три? Все три тысячи шагов на глазах у честного народа. Понимаешь! И не устану! Своя ноша рук не тянет!

ЛЮСЯ:              Нет, не так! (говорит в тон Борису, захлебываясь, спеша). Я сама

примчусь на вокзал. Нарву большой букет роз. Белых-белых! Надену новое платье. Белое-белое. Будет музыка! Будет много цветов! Будет много народу! Будут все счастливые!... (прервалась). Ничего этого не будет... (разжала руки, сползла с ногами, умоляя и плача) Возьми ты меня с собой, товарищ командир! Возьми! Я буду стирать, варить! Перевязывать научусь! Буду лечить! Я понятливая... Возьми! Воюют ведь женщины... (плачет).

КОСТЯЕВ:        Да воюют. Не смогли обойтись без женщин. Славим их за это. И не конфузим. А надо бы...

(Так и застыли: Борис стоит, Люся - у ног Бориса. Зашевелились солдаты: пить, курить, кашляют. Свет с Люси и Бориса на солдат и обратно).

ЛЮСЯ:              (вставая) Жутко умный ты у меня, товарищ командир (завязывает

поясок халата). Спи, я - стирать. (Чмокнула Бориса в щеку - ушла).

(Борис постоял мгновение и лег. Высвечивается автор, а с Бориса свет снимается).

Автор:                Часа через два Люся румяная, разогревшаяся от утюга, очень домашняя и очень уютная на цыпочках вошла в комнату.

(Свет с автора снимается, высвечивается Люся. Она в косынке. Вносит одежду Бориса, кладет ее. Подходит к нему, берет его за нос).

ЛЮСЯ:               Э-эй, товарищ командир, проспишь войско-то! (Борис проснулся). Вот! Ухаживать за любимым мужчиной, оказывается такая приятность! Баба все-таки есть баба! Никакое равноправие ей не поможет.

(Борис неожиданно хватает Люсю. Начинается «схватка». Высвечиваются солдаты. Проснулись. Одеваются. Наводят марафет).

ЛЮСЯ:             Нельзя! Все встали. (Борис не отпускает. Люся прижалась к нему) А если узнают?

КОСТЯЕВ:       Солдаты хоть о немецком, хоть о нашем наступлении раньше главного командования узнают, а уж про такое...

(Развязывает ей пояс. Целует. Стук. У дверей помятый Пафнутьев. Покашливает. Ухмыляется).

ПАФНУТЬЕВ: Товарищ лейтенант, я на счет винишка! Если осталось, конечно...

КОСТЯЕВ:       Есть-есть. (Поспешно одевается).

ПАФНУТЬЕВ: Че без горючего-то зажиганье не срабатывало?

КОСТЯЕВ:       Болтаешь много! (отдает жбан и кружки). Шкалику не давать. Тебе и остальным то же не ковшом.

ПАФНУТЬЕВ: (подмаргивает) Ясненько.

КОСТЯЕВ:       Чего все мигаешь? Окривеешь ведь!

(Свет с солдат снимается. Остается на Борисе. Он одевается. Появляется Люся в желтом платье с черными лентами на груди и на рукавах).

КОСТЯЕВ:       Какая ты красивая, мадам!

ЛЮСЯ:             Я сама еще в девчонках, это платье шила...

КОСТЯЕВ:       Да ну-у-у! Шикарное платье! Шикарное!

 

ЛЮСЯ:             Пересмешник! Ладно, все равно другого нет. (Прижимается к Борису) Мне хочется сделать что-нибудь такое... Сыграть бы что-нибудь старинное и... поплакать. Да нет инструмента, и играть я, пожалуй, разучилась. (Зашмыгала носом) Поплыла баба!.. Как все-таки, легко свести с ума нашего брата!.. 

Продолжение следует...